И лилипута положили в гроб...
Для важности детей сопливых трое
приставили к нему. У самых стоп
приделали ч/б портрет героя –
один прищурен глаз, другой косит,–
покойный был изряднейший пиит,
свои стихи читал блажным фальцетом
и на эстрадах прыгал с пируэтом,
дурачеством смущая малых сих, –
за катафалком шли вдова, жених
вдовы, любовница, друзья,
и нагоняя тучи для дождя,
дул ветер, в них бросая горсти пыли,
возница бил с размаху по кобыле,
та вбок рвалась, а между тем словцо
пошло гулять меж ними: гений, гений,
любовница в ажурной черной пене
кудахтала, как снесшая яйцо,
и стали все кричать наперебой:
он был велик! он рано изнемог!,
но грянул гром, и стройною толпой
соратники пустились наутек.
А «гений» вылез и пошел пешком,
в костюме черном не по росту,
с напяленным на голову мешком,
один к погосту.
©Дмитрий Мельников
Для важности детей сопливых трое
приставили к нему. У самых стоп
приделали ч/б портрет героя –
один прищурен глаз, другой косит,–
покойный был изряднейший пиит,
свои стихи читал блажным фальцетом
и на эстрадах прыгал с пируэтом,
дурачеством смущая малых сих, –
за катафалком шли вдова, жених
вдовы, любовница, друзья,
и нагоняя тучи для дождя,
дул ветер, в них бросая горсти пыли,
возница бил с размаху по кобыле,
та вбок рвалась, а между тем словцо
пошло гулять меж ними: гений, гений,
любовница в ажурной черной пене
кудахтала, как снесшая яйцо,
и стали все кричать наперебой:
он был велик! он рано изнемог!,
но грянул гром, и стройною толпой
соратники пустились наутек.
А «гений» вылез и пошел пешком,
в костюме черном не по росту,
с напяленным на голову мешком,
один к погосту.
©Дмитрий Мельников
Тук-тук... Вы здесь? Мне нужен ваш весомый совет сейчас в моем блоге :)
ОтветитьУдалитьп.с. красиво написано, но какое-то мрачное впечатление остается и недопонятое...
Ну, Дмитрий вообще поєт не из разряда паяцев ))).
УдалитьТам, где сердце твое не сгорит
на полынном огне,
начинается вид
горизонта на черной стерне,
начинается рать
белых ангелов, нимф и харит,
там, где сердце твое не сгорит
и не сможет упасть.
Высоко-высоко
ты за ними взлетишь в небеса,
широко-широко
расщеперишь пустые глаза,
и увидишь во сне
то, чем ты пренебрег наяву —
как по черной стерне
ветер гонит сухую траву...
* * *
Когда прабабку увели из рая,
пришла зима и начались снега.
Снег пальчиками трогала нагая,
и лёгкая и быстрая нога.
И не было ни ноября, ни скуки –
не названным открылся белый свет.
– Белым-бело, – она сказала в муке.
– Белым-бело, – услышала в ответ.
Следов цепочку тут же заметало.
От мира и от рая далеки...
Она ещё не ясно понимала,
что руку греть, что греться от руки.
2002
* * *
Господь небес и огня,
Господь воды и земли,
сфотографируй меня
в мои блаженные дни,
когда горит бересклет,
цветет в полях иван-чай,
и расставания нет,
и невозможна печаль,
чтобы на карточке той,
среди твоей черноты,
я был такой же простой,
и невозможный, как Ты,
чтобы в момент, когда Ты,
из тьмы достанешь меня,
не исказились черты,
при свете Судного дня.
2005
Помяни мое имя, Владыко, в начале всех
апостолов и блаженных – потому что я был лемех,
полнота орудья, режущий край огня,
то, с чего Ты речь начинал на исходе дня.
Я готов объяснить, почему был жесток к Тебе, я берусь
рассказать до прихода в Портленд откуда грусть –
я искал совершенства, хоть вера была нужней,
помяни мое имя, Владыко, у самых рей.
Если было – имя. Река еще впереди,
но уж впору снежки лепить из моей груди,
до того я замерз. Только сердце из темноты
вырывает куски света – наверное, это Ты.
* * *
Господь небес и огня,
Господь воды и земли,
сфотографируй меня
в мои блаженные дни,
когда горит бересклет,
и точит мед иван-чай,
и расставания нет,
и невозможна печаль,
чтобы на карточке той,
среди твоей черноты,
я был такой же простой,
и невозможный, как Ты,
чтобы в момент, когда Ты,
из тьмы достанешь меня,
не исказились черты,
при свете Судного дня.
* * *
Если ты умираешь – а ты умираешь,
не имеет значенья погода сырая,
как и осень, узлом завязавшая шею
всем, кто плакал над нею.
Не имеет значенья жена молодая,
не имеет значения вера святая –
все равно ты уходишь, погрузившись по брови
в одиночество крови.
Не имеет значенья, не имеет значенья
даже лестница в небо за долготерпенье –
жерди черные Бога при последней минуте
гаснут в солнечной мути.
Не имеет значенья и то, что ты делал,
то, что жизнь твоя намертво запечатлела
на бездушной бумаге, как на лучшей подруге –
только точки и круги.
Из бездушной бумаги, как из мелкого гроба,
не восстанешь, не жди. Не восстанем мы оба.
Но и то хорошо, что нам снилось все это,
что мы жили когда-то. Для чего-то и где-то.
* * *
Память – штука довольно странная:
он сидит на даче с фонтанами,
«Настя, дай Максимчику формочку!»,
но достаточно дернуть веревочку –
открывается дароносица,
и становится камнем песочница.
Бой жестокий кипит,
уже трое убиты во взводе,
и колонна горит,
а вертушки еще на подходе.
* * *
Погоды так безмерно-хороши,
так сладостно-бессмысленны погоды,
что хочется не водки для души,
а что-нибудь исправить у природы.
Ну, например, бессмертия вдвоем,
на кухне крепкий чай разлить в пиалы —
давай поговорим о том о сем,
как будто ты еще не умирала.
Давай поговорим на посошок,
я буду Петр, а ты Февронья... лада,
ты умерла? Я знаю. Хорошо.
А я живой, но здесь меня не надо.
Давай тогда хотя бы помолчим,
мне одному так грустно — Бога ради,
послушаем, как тикают лучи
луны на вечно-синем циферблате.
Поговорим, поплачем, помолчим,
посмотрим на биение пороши,
и упадем за амальгаму – в дым,
где смерти нет,
но и бессмертья — тоже.